© Читая дневники и воспоминания свидетелей тех или иных событий, мы попадаем в другую эпоху, видим события глазами очевидцев. В Госархиве Автономной Республики Крым хранится ряд дневников и воспоминаний. Одним из самых интересных нам представляется дневник симферопольца Хрисанфа Гавриловича Лашкевича . В дневнике отражены события, происходившие в начальный период Великой Отечественной войны и период оккупации Симферополя немецко-фашистскими войсками в 1941–1944 гг. К сожалению, об авторе дневника известно немного.
22.VI.1941 года. 13 часов Выступление Молотова по радио: война Германии против нас.Я тотчас почувствовал как бы болезненное сжатие сердца — тупую боль. Беспорядочные мысли о звериной злобности, разбойничьей беспощадности, диком варварстве тысячелетнего славянского врага смешались с мыслями о возможности распада моей родины и о порабощении и уничтожении славян. Мои приятели Лапидус и ст. лейтенант Червинский, которым я сообщил по телефону эту новость, встретили меня потрясенными.
Все слушавшие радио имели вид оглушенных, пришибленных. Мои близкие кинулись ко мне с расспросами, ища во мне поддержки против охватившей их тревоги. Я должен был скрывать свое угнетенное состояние и старался убедить их в том, что наше правительство стоит на страже страны, но меня томило мучительное соображение: внезапность удара дает страшные преимущества нападающему — это все равно что удар ножом в спину.
В городе паника. Не успел Молотов кончить речь, как уже образовались очереди в сберегательные кассы и за продуктами, как будто бы враг уже на подступах к Крыму. «Патриоты» колхозники уже в 2 часа дня подняли цены на продукты на 100%. Везде лихорадочный обмен мнениями. Уже сейчас распространяются слухи о наших победах, но никто им не верит, это ярчайший признак растерянности, страха и недоверия своему правительству. Сберегательные кассы ломятся от напора желающих взять свои деньги.
23.VI.41. Ту же растерянность наблюдаю и сегодня: говорят о непобедимости немцев, о глубокой продуманности их планов, о приукрашивании положения нашим правительством, об измене руководителей армии, о движении немцев на Москву и на Симферополь. Невежество обывателей, непонимание географических расстояний и этнографии — возмутительно до отвращения, до гадливости. Прошло почти два года поднятой немцами войны, а меня спрашивают: чей город Лондон? И — за нас ли Англия и Италия? (!!!) Честное слово — правда!
Вот евреи — другое дело. Я дружу с многими евреями. Евреи прекрасно разбираются в политике и не спрашивают, где Америка, но тотчас ставят вопрос: пойдут ли их дети на войну? Страх перед немцами у них велик. Отрадно видеть, как русские соседки, мать и дочь, снаряжают бойца — сына и мужа с полным сознанием долга, со слезами, но без ропота, а ведь после него остается трое малолеток. Уже сегодня военкоматы ломятся от массы добровольцев. Это поднимает дух населения, но растерянность и неуверенность преобладают.Говорят чаще всего на тему: Германия договаривается с Англией, чтобы покончить войну за наш счет. Заявлению Черчилля о совместных с нами действиях просто не верят: англичане якобы обманывают нас. Полное невежество в политике.
24.VI.41. Сообщения о военных действиях скудны и даже явно подтверждают недоговоренность. Это или недомыслие, или предательство цензуры, желающей посеять панику среди населения, и население верит сообщениям по радио. Например, при сообщении о взятии нами 5 тысяч пленных я слышу вопросы: «А почему не сообщают о наших потерях? Может быть, наших попало в плен 100 тысяч».Колхозники «патриотически» поднимают цены на продукты. Все знают гнусную антипатриотическую жадность колхозников, и потому появившиеся слухи о введении нормирования продуктов подхватываются с радостью. Говорят так: «Если колхозников не осадить, то они заморят нас, горожан, голодом. Правительство должно и обязано взять в свои руки полный контроль над производством, хранением и распределением продуктов и установить незыблемые цены».
24.VI.41. Везде роют щели и окопы на случай воздушных бомбардировок. Имел разговор с Н. Эта выжившая из ума кляча сохранила про себя дикие представления: «Если бы правительство возвратило частную собственность, тогда появился бы настоящий патриотизм»... Эта особа ничему не научилась, ничего не учла и ничего не поняла за истекшие 20 лет. А невежество и тупость обывателей граничит с идиотизмом. Ожидаю увидеть и услышать много гнусностей.
Печать не сообщает об изменниках и о шпионах, но население говорит о них много, то и дело, по словам кумушек, ловят шпионов. В существование у нас шпионов и скрытых предателей верю и я, но чтобы их можно было ловить на улицах, в это не верю. Определенные изменники, предатели и шпионы — это немцы, живущие у нас в Южной Украине и в Заволжье. От них было бы необходимо избавиться. Я помню, что еще в 1929 г. наш народ роптал и негодовал по поводу того, что правительство помешало немцам выехать из СССР вопреки желанию самих немцев.Эти паразиты живут на лучших землях нашей страны, при царизме не несли воинской повинности и пересылали в Германию налоги как немецкоподданные.
Еще в 1914 г. наша лучшая армия генерала Самсонова была предана Ренненкампфом на гибель, вместе с армией погиб и наш лучший генерал Самсонов, покончивший жизнь самоубийством. Но в царское время при немецком засилье во дворце понятны были поблажки немцам, в наше же время правительство должно обратить внимание на их всем известный, неистребимый никакой пропагандой шовинизм. Я убежден, что правительство не поставит на командные высоты так называемых русских немцев.
13.VIII.41. В июне были «тревоги». При тревогах народ шарахался по улицам как ополоумевший. В июле тревог не было, и до 13.VIII жизнь шла спокойно, но с каждым днем обыватели все больше и больше падают духом. Растет убеждение, что наши войска не в силах противостоять немцам. Сводки говорят о боях на реке «Д», у города «Б», у высоты «М». Нежелание информбюро посвящать нас в положение дел расценивается населением как зловещий признак наших поражений, притом поражений грандиозных. Лучше было бы, если бы правительство откровенно сообщило нам об отступлении, это было бы воспринято нами как признак силы, не боящейся временных неудач, и население не питало бы себя нелепым страхом.
Обыватели внимательно следят за сводками и с каким-то остервенением растравляют свои душевные раны: «Немцы продвигаются... Они берут город за городом...» Очевидно, что буквы «Д», «Б», «М» никого не вводят в заблуждение относительно настоящего положения дел. Обыватели следят за местной жизнью и делают из наблюдений свои выводы: «Семьи НКВД эвакуируются... значит, немцы скоро придут к нам». Раньше я то спокойно, то озлобленно обрушивался на паникеров. Со всей энергией я разрушал основания их страхов. Я не устал от этого, но я убедился, что все мои убеждения и доказательства действуют на паникера только до встречи его с другим паникером. При следующей же встрече со мною знакомые опять осаждают меня с требованием, чтобы я успокоил их страхи. Да с какой стати! И что я за присяжный успокоитель? Мне это надоело, и меня это озлобляет.
Сегодня в 2 часа дня в Симферополе тревога. Опять ошалелые мерзавцы мечутся по городу, распространяя панику. Бежит женщина с противогазом и на бегу говорит своему спутнику: «Самое главное — прежде всего полное спокойствие!» Мужественные слова! Но глаза ее вытаращены, как у рака, лицо бледно-землистое, и нижняя челюсть отвисла и трясется. Один взгляд на эту «мужественную» особу способен породить панику. Я боялся, что наши войска в первые же дни дадут генеральное, решающее сражение, исход которого был бы для нас пагубен.
Но день за днем я все больше убеждался в том, что наше командование стоит на верном пути. И когда со всех без изъятия сторон я наблюдал растущую панику, порожденную продвижением немцев, я лично больше и больше успокаивался: нам не время наступать, пока тактика врага не разгадана, пока не разработаны на военном опыте наши планы, пока мы не придвинем к фронту нашу технику. Пока Урал не изрыгнет достаточно вооружения. Не надо забывать, что мы получили первый сокрушающий, предательский удар, способный нарушить все наши планы и ослабить выставленные первоначально силы, и что на нас двинута техническая сила не одной Германии, а девяти европейских держав.
Не надо забывать, что мы оказались не перед одним врагом, как рассчитывали раньше, а перед удесятеренной техникой, значит, перед десятью врагами. И ведь за нашей спиной стоят готовые наброситься на нас Япония и Турция, оттягивающие к своим границам значительную часть наших сил. При таких условиях первоначальные поражения не должны удивлять. Признаться, я ожидал более быстрого продвижения немцев. Даже падение Москвы меня не обескуражило бы, настолько я уверен в конечной победе русских войск. Я ожидал немедленного выступления японцев.
И все-таки во мне с каждым днем крепла уверенность, становящаяся непоколебимой, — в нашей победе. Эта уверенность крепла потому, что наши войска отступали. Парадокс. И со своими знакомыми я говорил парадоксами: «Хорошо, что нас бьют, это значит, что нас еще не разбили, а если нас еще не разбили, будьте уверены, что мы разобьем немцев». Я приводил разные соображения, подкреплявшие эту мысль. И с удовольствием видел, что успокаиваю своих слушателей. Но что значу я один? Как я уже говорил — мои убеждения действуют только до встречи одного паникера с другим...
15.VIII.41. Семья моя чрезвычайно сильно реагирует на тревоги. Особенно волнуется Надя. Во время тревог она схватывается с кровати, поднимает всю семью, кричит на всех и приказывает одеваться и бежать спасаться в ближайший подвал. Все послушно одеваются, и часть семьи бежит в подвал. Криками и даже ругательствами Надя заставляла и меня спасаться. Но оттого ли, что я фаталистически настроен, оттого ли, что у меня до некоторой степени атрофировано чувство страха, я не трогаюсь с постели и спокойно читаю, так как заснуть при семейной суматохе трудно. Я прошу «оставить меня в покое» и вижу, что мое хладнокровие действует отрезвляющим образом на всю семью и даже на Надю.
Да, право, я не поднимаю паники, я не представляю себе, как бы это я стал метаться, кричать от страха. Пользуюсь тревогой, чтобы написать кое-что при свете. О чем бы? Сразу и не придумаешь. Да, вот о чем. Обрывки мыслей, неясные впечатления от разговоров, подозрения.
Напишу о татарах. Но что? Ничего определенного у меня пока нет. Буду писать то, что мне «кажется». Уже давно мне бросилось в глаза, что из всего населения Симферополя татары держат себя наиболее спокойно при разговорах о войне. Учитель В., играющий со мною в шахматы, мягко, вкрадчиво, но определенно проводит мысль о неизбежном и полном разгроме немцами англичан. В сознании его собеседника невольно создается убеждение также и в том, что подобный же неизбежный и полный разгром ждет и СССР, хотя эта осторожная бестия и старается прикрыть свою затаенную мысль рассуждениями о неизмеримых просторах России, каковых просторов немцы не могут захватить полностью. «До Сибири немцам не дойти», — говорит он, а это утверждение означает, что все остальное, кроме Сибири: европейская часть СССР, Средняя Азия и Кавказ — могут быть захвачены немцами.
Этот же субъект с кажущейся непосредственностью восточного человека, глядя прямо в глаза собеседнику, уверяет задушевно, что он очень любит русский народ. Это подозрительно. Почему он любит русский (именно русский) народ, а не вообще все народы СССР? Почему он говорит так об одном русском народе, а не об общей нашей родине? Не поступят ли крымские татары с «любимым» русским народом теперь так же, как в 1853–1854 гг., когда они предавали и продавали нас в севастопольскую кампанию?
Но ведь тогда татары, хотя и пользовались всеми правами русского гражданства наравне с русским народом, имели оправдание в национальной розни, в сознании недавнего завоевания страны, при советской же власти, давшей им полную возможность развивать свою национальную культуру, облегчившей развитие их национальных сил, измена родине не найдет никакого оправдания.
Да, вот я вспомнил, что меня мучило: С. — рыхлый татарин, живущий по ул. Ленина. Я у него несколько раз играл в преферанс. Он тоже «любит русский народ», любит он и Россию. Так вот как: татары любят Россию. Удивительная вещь: у меня, русского человека, горячего патриота, «Россия» давно слилась в компактную массу СССР. Если я по привычке иногда говорил слово Россия, то я всегда отождествлял его с понятием СССР. И вдруг не я, русский человек, уже старик, выпячиваю и подчеркиваю слово Россия, а татары.
Да, татары на каждом шагу именно выпячивают это слово. С. любит не только Россию, не только «русский народ», он любит и Ленина. Он так и говорит: «Я люблю Ленина». Но что же тут подозрительного? Сейчас, в 2 часа ночи, в тот самый момент, когда я ставил свой последний вопрос, меня вдруг озарило. Дело не в том, что говорят татары, а в том, что они замалчивают!! Да, да! Они замалчивают. Они замалчивают одно слово, которое гремит по всей стране, слово, без которого немыслим никакой разговор. Как я мог этого не заметить? Но, может быть, мне это кажется?
Продолжаю. С. любит и меня как русского человека, и вот почему он делится со мною своими опасениями. А опасения его — серьезного характера: он «боится», что Турция выступит на стороне Германии. Тут я, по глупости, не удержался от контрвопроса: «Вы боитесь за Турцию?» Он понял иронию и ехидство вопроса и замолчал. Но сегодня у решетки горсада С., вздыхая, опять высказывал опасения насчет выступления Турции. Довольно, я слишком нервозен. Если Надя прочтет мои высказывания о татарах, она задаст мне трезвону.
31.Х.41. Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь не умеющий объективно рассуждать читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду. Горечь от поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы.На северо-западе видны клубы черного дыма, прорезаемые бушующим пламенем. Это разгром, это страдания родины. За этим дымом, за этим пламенем мерещится несокрушимый и беспощадный идол войны в каске и со свастикой. Там бесконечные колонны танков и обозов, там необозримые массы моего (потому что я и родина — одно) вековечного врага.
Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, в жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу. Я многое мог бы сказать в утешение своим близким и знакомым, но если даже моя семья осмеливается бросать мне упреки в том, что я «говорю глупости», когда предсказываю победу своей родине, то что же говорить о других! Да и черт с ними со всеми, и родными, и не родными. Что значат они и что значу я сам, когда родина погибает? Но погибает ли родина? Ведь я верю, я знаю, я убежден в том, что конечная победа принадлежит нам. У меня есть неопровержимое доказательство моих убеждений.
2.XI.41. С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться. Но наряду с щемящей тоской у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дадут русской армии техническую силу для победы. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь».
В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже в рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить». По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять в немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках. Так возле трупов и лежат их ружья и рассыпанные патроны. Поразительна меткость немцев: у убитых только по одной ране — на лбу или в сердце. Населения не видно: все в панике бегут с главных улиц.
31.Х и 1.ХI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею права называть это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвидимого всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступавших, или предательство остававшихся начальников, желавших выслужиться перед немцами.
На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были.
Я уверен, что власти подготовили завод ко взрыву, но нашлась какая-то продажная сволочь, которая предотвратила этот взрыв и предполагала сдать немцам в подарок народное достояние. Теперь жители сами ломятся в склады и в магазины, бьют стекла, ломают мебель. По-над стенами домов крадутся люди с мешками и котомками. Появляются пешие немцы, проходящие с выражением величайшего презрения мимо «русских дикарей».
3.XI.4. У меня из памяти не выходят мальчики, убитые немцами на улице Карла Маркса. Один из них имел рану во лбу. Рана была разворочена, очевидно, немцы применяют разрывные пули. Разрывные пули легкую рану делают тяжелой. Не убитый, а только раненный разрывной пулей не только выбывает как боец, но на всю оставшуюся жизнь делается калекой, выбывает из числа трудоспособных людей и обрекается на жалкое несчастное существование.Разрывные пули «дум-дум» Гаагской конференцией запрещены для употребления в войне.
Однако немцы ими пользуются. Они попирают международные установления и этим доказывают, что стремятся не только победить русский народ, но и принести ему наибольший вред и наитяжелейшие страдания.У нас во дворе объявилось два «героя», это Петя Д. и Ваня Ш. Обоим лет под сорок, оба избавились от приказа в армию, Петя не знаю каким путем, а Ваня симуляцией сумасшествия, оба пьяницы. Разница между ними та, что Петя — отъявленный пьяница, а Ваня — горький пьяница.3
1-го октября и первого ноября Петя и Ваня, как орлы, набросились на соседний винный склад. Тащили они водку и плохое вино. Но, очевидно, они не обладают пороком стяжания, так как, перенесши четыре ведра выпивки, не пожелали больше трудиться, а начали наслаждаться добытым «сколько душа принимает». Но, имея в виду, что «душа их принимает много», Петя и Ваня заставили своих жен продолжать хищение вина, так как им самим было некогда: они пробовали вино.
К ночи с 1 на 2 ноября Петя ощутил прилив необычайного мужества. Он захватил красноармейскую винтовку с несколькими сотнями патронов, расположился у ворот нашего двора и, окруженный подростками и восхищенными детьми, начал стрелять в звездное небо. Стрелял он долго, всю ночь, с вдохновением, с боевым кличем. Из милости он позволял и подросткам пострелять из своей винтовки в то время, когда приходилось подогревать мужество глотком вина.
Убегавшим с великой растерянностью красноармейцам Петя кричал: «Эх вы, трусы! Не умеете вы сражаться! Вот я покажу вам, как я сражаюсь: один выйду против немцев и буду расстреливать их до последнего патрона!» Бедный Ваня за эту ночь несколько раз засыпал, отуманенный винными парами, но просыпаясь, шел к другу пострелять и вместе выпить.
Все слушавшие радио имели вид оглушенных, пришибленных. Мои близкие кинулись ко мне с расспросами, ища во мне поддержки против охватившей их тревоги. Я должен был скрывать свое угнетенное состояние и старался убедить их в том, что наше правительство стоит на страже страны, но меня томило мучительное соображение: внезапность удара дает страшные преимущества нападающему — это все равно что удар ножом в спину.
В городе паника. Не успел Молотов кончить речь, как уже образовались очереди в сберегательные кассы и за продуктами, как будто бы враг уже на подступах к Крыму. «Патриоты» колхозники уже в 2 часа дня подняли цены на продукты на 100%. Везде лихорадочный обмен мнениями. Уже сейчас распространяются слухи о наших победах, но никто им не верит, это ярчайший признак растерянности, страха и недоверия своему правительству. Сберегательные кассы ломятся от напора желающих взять свои деньги.
23.VI.41. Ту же растерянность наблюдаю и сегодня: говорят о непобедимости немцев, о глубокой продуманности их планов, о приукрашивании положения нашим правительством, об измене руководителей армии, о движении немцев на Москву и на Симферополь. Невежество обывателей, непонимание географических расстояний и этнографии — возмутительно до отвращения, до гадливости. Прошло почти два года поднятой немцами войны, а меня спрашивают: чей город Лондон? И — за нас ли Англия и Италия? (!!!) Честное слово — правда!
Вот евреи — другое дело. Я дружу с многими евреями. Евреи прекрасно разбираются в политике и не спрашивают, где Америка, но тотчас ставят вопрос: пойдут ли их дети на войну? Страх перед немцами у них велик. Отрадно видеть, как русские соседки, мать и дочь, снаряжают бойца — сына и мужа с полным сознанием долга, со слезами, но без ропота, а ведь после него остается трое малолеток. Уже сегодня военкоматы ломятся от массы добровольцев. Это поднимает дух населения, но растерянность и неуверенность преобладают.Говорят чаще всего на тему: Германия договаривается с Англией, чтобы покончить войну за наш счет. Заявлению Черчилля о совместных с нами действиях просто не верят: англичане якобы обманывают нас. Полное невежество в политике.
24.VI.41. Сообщения о военных действиях скудны и даже явно подтверждают недоговоренность. Это или недомыслие, или предательство цензуры, желающей посеять панику среди населения, и население верит сообщениям по радио. Например, при сообщении о взятии нами 5 тысяч пленных я слышу вопросы: «А почему не сообщают о наших потерях? Может быть, наших попало в плен 100 тысяч».Колхозники «патриотически» поднимают цены на продукты. Все знают гнусную антипатриотическую жадность колхозников, и потому появившиеся слухи о введении нормирования продуктов подхватываются с радостью. Говорят так: «Если колхозников не осадить, то они заморят нас, горожан, голодом. Правительство должно и обязано взять в свои руки полный контроль над производством, хранением и распределением продуктов и установить незыблемые цены».
24.VI.41. Везде роют щели и окопы на случай воздушных бомбардировок. Имел разговор с Н. Эта выжившая из ума кляча сохранила про себя дикие представления: «Если бы правительство возвратило частную собственность, тогда появился бы настоящий патриотизм»... Эта особа ничему не научилась, ничего не учла и ничего не поняла за истекшие 20 лет. А невежество и тупость обывателей граничит с идиотизмом. Ожидаю увидеть и услышать много гнусностей.
Печать не сообщает об изменниках и о шпионах, но население говорит о них много, то и дело, по словам кумушек, ловят шпионов. В существование у нас шпионов и скрытых предателей верю и я, но чтобы их можно было ловить на улицах, в это не верю. Определенные изменники, предатели и шпионы — это немцы, живущие у нас в Южной Украине и в Заволжье. От них было бы необходимо избавиться. Я помню, что еще в 1929 г. наш народ роптал и негодовал по поводу того, что правительство помешало немцам выехать из СССР вопреки желанию самих немцев.Эти паразиты живут на лучших землях нашей страны, при царизме не несли воинской повинности и пересылали в Германию налоги как немецкоподданные.
Еще в 1914 г. наша лучшая армия генерала Самсонова была предана Ренненкампфом на гибель, вместе с армией погиб и наш лучший генерал Самсонов, покончивший жизнь самоубийством. Но в царское время при немецком засилье во дворце понятны были поблажки немцам, в наше же время правительство должно обратить внимание на их всем известный, неистребимый никакой пропагандой шовинизм. Я убежден, что правительство не поставит на командные высоты так называемых русских немцев.
13.VIII.41. В июне были «тревоги». При тревогах народ шарахался по улицам как ополоумевший. В июле тревог не было, и до 13.VIII жизнь шла спокойно, но с каждым днем обыватели все больше и больше падают духом. Растет убеждение, что наши войска не в силах противостоять немцам. Сводки говорят о боях на реке «Д», у города «Б», у высоты «М». Нежелание информбюро посвящать нас в положение дел расценивается населением как зловещий признак наших поражений, притом поражений грандиозных. Лучше было бы, если бы правительство откровенно сообщило нам об отступлении, это было бы воспринято нами как признак силы, не боящейся временных неудач, и население не питало бы себя нелепым страхом.
Обыватели внимательно следят за сводками и с каким-то остервенением растравляют свои душевные раны: «Немцы продвигаются... Они берут город за городом...» Очевидно, что буквы «Д», «Б», «М» никого не вводят в заблуждение относительно настоящего положения дел. Обыватели следят за местной жизнью и делают из наблюдений свои выводы: «Семьи НКВД эвакуируются... значит, немцы скоро придут к нам». Раньше я то спокойно, то озлобленно обрушивался на паникеров. Со всей энергией я разрушал основания их страхов. Я не устал от этого, но я убедился, что все мои убеждения и доказательства действуют на паникера только до встречи его с другим паникером. При следующей же встрече со мною знакомые опять осаждают меня с требованием, чтобы я успокоил их страхи. Да с какой стати! И что я за присяжный успокоитель? Мне это надоело, и меня это озлобляет.
Сегодня в 2 часа дня в Симферополе тревога. Опять ошалелые мерзавцы мечутся по городу, распространяя панику. Бежит женщина с противогазом и на бегу говорит своему спутнику: «Самое главное — прежде всего полное спокойствие!» Мужественные слова! Но глаза ее вытаращены, как у рака, лицо бледно-землистое, и нижняя челюсть отвисла и трясется. Один взгляд на эту «мужественную» особу способен породить панику. Я боялся, что наши войска в первые же дни дадут генеральное, решающее сражение, исход которого был бы для нас пагубен.
Но день за днем я все больше убеждался в том, что наше командование стоит на верном пути. И когда со всех без изъятия сторон я наблюдал растущую панику, порожденную продвижением немцев, я лично больше и больше успокаивался: нам не время наступать, пока тактика врага не разгадана, пока не разработаны на военном опыте наши планы, пока мы не придвинем к фронту нашу технику. Пока Урал не изрыгнет достаточно вооружения. Не надо забывать, что мы получили первый сокрушающий, предательский удар, способный нарушить все наши планы и ослабить выставленные первоначально силы, и что на нас двинута техническая сила не одной Германии, а девяти европейских держав.
Не надо забывать, что мы оказались не перед одним врагом, как рассчитывали раньше, а перед удесятеренной техникой, значит, перед десятью врагами. И ведь за нашей спиной стоят готовые наброситься на нас Япония и Турция, оттягивающие к своим границам значительную часть наших сил. При таких условиях первоначальные поражения не должны удивлять. Признаться, я ожидал более быстрого продвижения немцев. Даже падение Москвы меня не обескуражило бы, настолько я уверен в конечной победе русских войск. Я ожидал немедленного выступления японцев.
И все-таки во мне с каждым днем крепла уверенность, становящаяся непоколебимой, — в нашей победе. Эта уверенность крепла потому, что наши войска отступали. Парадокс. И со своими знакомыми я говорил парадоксами: «Хорошо, что нас бьют, это значит, что нас еще не разбили, а если нас еще не разбили, будьте уверены, что мы разобьем немцев». Я приводил разные соображения, подкреплявшие эту мысль. И с удовольствием видел, что успокаиваю своих слушателей. Но что значу я один? Как я уже говорил — мои убеждения действуют только до встречи одного паникера с другим...
15.VIII.41. Семья моя чрезвычайно сильно реагирует на тревоги. Особенно волнуется Надя. Во время тревог она схватывается с кровати, поднимает всю семью, кричит на всех и приказывает одеваться и бежать спасаться в ближайший подвал. Все послушно одеваются, и часть семьи бежит в подвал. Криками и даже ругательствами Надя заставляла и меня спасаться. Но оттого ли, что я фаталистически настроен, оттого ли, что у меня до некоторой степени атрофировано чувство страха, я не трогаюсь с постели и спокойно читаю, так как заснуть при семейной суматохе трудно. Я прошу «оставить меня в покое» и вижу, что мое хладнокровие действует отрезвляющим образом на всю семью и даже на Надю.
Да, право, я не поднимаю паники, я не представляю себе, как бы это я стал метаться, кричать от страха. Пользуюсь тревогой, чтобы написать кое-что при свете. О чем бы? Сразу и не придумаешь. Да, вот о чем. Обрывки мыслей, неясные впечатления от разговоров, подозрения.
Напишу о татарах. Но что? Ничего определенного у меня пока нет. Буду писать то, что мне «кажется». Уже давно мне бросилось в глаза, что из всего населения Симферополя татары держат себя наиболее спокойно при разговорах о войне. Учитель В., играющий со мною в шахматы, мягко, вкрадчиво, но определенно проводит мысль о неизбежном и полном разгроме немцами англичан. В сознании его собеседника невольно создается убеждение также и в том, что подобный же неизбежный и полный разгром ждет и СССР, хотя эта осторожная бестия и старается прикрыть свою затаенную мысль рассуждениями о неизмеримых просторах России, каковых просторов немцы не могут захватить полностью. «До Сибири немцам не дойти», — говорит он, а это утверждение означает, что все остальное, кроме Сибири: европейская часть СССР, Средняя Азия и Кавказ — могут быть захвачены немцами.
Этот же субъект с кажущейся непосредственностью восточного человека, глядя прямо в глаза собеседнику, уверяет задушевно, что он очень любит русский народ. Это подозрительно. Почему он любит русский (именно русский) народ, а не вообще все народы СССР? Почему он говорит так об одном русском народе, а не об общей нашей родине? Не поступят ли крымские татары с «любимым» русским народом теперь так же, как в 1853–1854 гг., когда они предавали и продавали нас в севастопольскую кампанию?
Но ведь тогда татары, хотя и пользовались всеми правами русского гражданства наравне с русским народом, имели оправдание в национальной розни, в сознании недавнего завоевания страны, при советской же власти, давшей им полную возможность развивать свою национальную культуру, облегчившей развитие их национальных сил, измена родине не найдет никакого оправдания.
Да, вот я вспомнил, что меня мучило: С. — рыхлый татарин, живущий по ул. Ленина. Я у него несколько раз играл в преферанс. Он тоже «любит русский народ», любит он и Россию. Так вот как: татары любят Россию. Удивительная вещь: у меня, русского человека, горячего патриота, «Россия» давно слилась в компактную массу СССР. Если я по привычке иногда говорил слово Россия, то я всегда отождествлял его с понятием СССР. И вдруг не я, русский человек, уже старик, выпячиваю и подчеркиваю слово Россия, а татары.
Да, татары на каждом шагу именно выпячивают это слово. С. любит не только Россию, не только «русский народ», он любит и Ленина. Он так и говорит: «Я люблю Ленина». Но что же тут подозрительного? Сейчас, в 2 часа ночи, в тот самый момент, когда я ставил свой последний вопрос, меня вдруг озарило. Дело не в том, что говорят татары, а в том, что они замалчивают!! Да, да! Они замалчивают. Они замалчивают одно слово, которое гремит по всей стране, слово, без которого немыслим никакой разговор. Как я мог этого не заметить? Но, может быть, мне это кажется?
Продолжаю. С. любит и меня как русского человека, и вот почему он делится со мною своими опасениями. А опасения его — серьезного характера: он «боится», что Турция выступит на стороне Германии. Тут я, по глупости, не удержался от контрвопроса: «Вы боитесь за Турцию?» Он понял иронию и ехидство вопроса и замолчал. Но сегодня у решетки горсада С., вздыхая, опять высказывал опасения насчет выступления Турции. Довольно, я слишком нервозен. Если Надя прочтет мои высказывания о татарах, она задаст мне трезвону.
31.Х.41. Куда я задевал свои записки — ума не приложу. Не желая, чтобы кто-нибудь не умеющий объективно рассуждать читал мой дневник, я писал на отдельных листках и эти листки прятал, так что и сам не найду. Горечь от поражений переходит в чувство неописуемого страха. Падение Одессы, Киева, разрушение Днепровской плотины переживаются как болезненные раны собственного тела и души. Горит Сарабуз, горят нефтехранилища, наша армия отступает и сжигает запасы.На северо-западе видны клубы черного дыма, прорезаемые бушующим пламенем. Это разгром, это страдания родины. За этим дымом, за этим пламенем мерещится несокрушимый и беспощадный идол войны в каске и со свастикой. Там бесконечные колонны танков и обозов, там необозримые массы моего (потому что я и родина — одно) вековечного врага.
Наши соседи наблюдают за пожарами. Растерянное выражение лиц, приглушенные голоса, страх на лицах, в голосах, в жестах и отчаяние, отчаяние, отчаяние. Я уже молчу. Я многое мог бы сказать в утешение своим близким и знакомым, но если даже моя семья осмеливается бросать мне упреки в том, что я «говорю глупости», когда предсказываю победу своей родине, то что же говорить о других! Да и черт с ними со всеми, и родными, и не родными. Что значат они и что значу я сам, когда родина погибает? Но погибает ли родина? Ведь я верю, я знаю, я убежден в том, что конечная победа принадлежит нам. У меня есть неопровержимое доказательство моих убеждений.
2.XI.41. С 31.Х начались пожары и взрывы за городом. Моя семья в отчаянии. В этих пожарах я вижу гибель родины, но вместе с тем и показатель ее силы: если наше командование сжигает запасы, то значит, оно не хочет сдать их врагу, следовательно, борьба будет продолжаться. Но наряду с щемящей тоской у меня крепнет надежда на возрождение армии и на конечную победу моего народа: резервы в России есть, а за Волгой есть недоступный врагу, несокрушимый Урал, десятки заводов которого дадут русской армии техническую силу для победы. Все думают только о том, что будут делать немцы с нами: обратят ли нас в рабство или дадут «свободную жизнь».
В том, что немцы обратят нас в своих работников и даже в рабов, убеждены многие, но все надеются, что при немецком рабстве можно будет хоть как-нибудь «жить». По пути на службу я встречаю немецких мотоциклистов, автомобили. Валяются трупы убитых подростков, вышедших с ружьями стрелять в немецкие танки. Бедные мальчики! Они так же, как и я, верили в победу родины, иначе они не подумали бы о том, что надо выступать с оружием в руках. Так возле трупов и лежат их ружья и рассыпанные патроны. Поразительна меткость немцев: у убитых только по одной ране — на лбу или в сердце. Населения не видно: все в панике бегут с главных улиц.
31.Х и 1.ХI, да и сегодня идет грабеж магазинов и складов. Я не имею права называть это грабежом: население берет себе свое народное достояние, чтобы не умереть от предвидимого всеми голода. Жаль только, что власти при отступлении не давали населению брать припасы со складов: это или глупость отступавших, или предательство остававшихся начальников, желавших выслужиться перед немцами.
На консервном заводе «Трудовой Октябрь» какой-то мерзавец с ружьем в руках прогонял жителей, хотевших взять себе оставшиеся запасы продуктов. Какой гнусный мерзавец, какая отъявленная гнусная сволочь: он хотел передать эти запасы нашим врагам.К счастью, какой-то красноармеец прогнал этого негодяя и даже хотел его застрелить и объявил всем собравшимся, что они могут брать все с завода, и люди хлынули на завод и стали забирать сахар, консервы, варенье. Забирали продукты с этого завода круглые сутки, но, по рассказам, немцы успели захватить гораздо больше того, что взяло население: какие громадные запасы у нас были.
Я уверен, что власти подготовили завод ко взрыву, но нашлась какая-то продажная сволочь, которая предотвратила этот взрыв и предполагала сдать немцам в подарок народное достояние. Теперь жители сами ломятся в склады и в магазины, бьют стекла, ломают мебель. По-над стенами домов крадутся люди с мешками и котомками. Появляются пешие немцы, проходящие с выражением величайшего презрения мимо «русских дикарей».
3.XI.4. У меня из памяти не выходят мальчики, убитые немцами на улице Карла Маркса. Один из них имел рану во лбу. Рана была разворочена, очевидно, немцы применяют разрывные пули. Разрывные пули легкую рану делают тяжелой. Не убитый, а только раненный разрывной пулей не только выбывает как боец, но на всю оставшуюся жизнь делается калекой, выбывает из числа трудоспособных людей и обрекается на жалкое несчастное существование.Разрывные пули «дум-дум» Гаагской конференцией запрещены для употребления в войне.
Однако немцы ими пользуются. Они попирают международные установления и этим доказывают, что стремятся не только победить русский народ, но и принести ему наибольший вред и наитяжелейшие страдания.У нас во дворе объявилось два «героя», это Петя Д. и Ваня Ш. Обоим лет под сорок, оба избавились от приказа в армию, Петя не знаю каким путем, а Ваня симуляцией сумасшествия, оба пьяницы. Разница между ними та, что Петя — отъявленный пьяница, а Ваня — горький пьяница.3
1-го октября и первого ноября Петя и Ваня, как орлы, набросились на соседний винный склад. Тащили они водку и плохое вино. Но, очевидно, они не обладают пороком стяжания, так как, перенесши четыре ведра выпивки, не пожелали больше трудиться, а начали наслаждаться добытым «сколько душа принимает». Но, имея в виду, что «душа их принимает много», Петя и Ваня заставили своих жен продолжать хищение вина, так как им самим было некогда: они пробовали вино.
К ночи с 1 на 2 ноября Петя ощутил прилив необычайного мужества. Он захватил красноармейскую винтовку с несколькими сотнями патронов, расположился у ворот нашего двора и, окруженный подростками и восхищенными детьми, начал стрелять в звездное небо. Стрелял он долго, всю ночь, с вдохновением, с боевым кличем. Из милости он позволял и подросткам пострелять из своей винтовки в то время, когда приходилось подогревать мужество глотком вина.
Убегавшим с великой растерянностью красноармейцам Петя кричал: «Эх вы, трусы! Не умеете вы сражаться! Вот я покажу вам, как я сражаюсь: один выйду против немцев и буду расстреливать их до последнего патрона!» Бедный Ваня за эту ночь несколько раз засыпал, отуманенный винными парами, но просыпаясь, шел к другу пострелять и вместе выпить.