Askel
Модератор форума
1. лоси
недавно были интересные материалы о том, что лось периодически приручался в старые и не очень времена и становился весьма полезным чуть ли не домашним животным...
линк от Артемиуса: http://svpressa.ru/blogs/article/39240/
2. медведи
вспомнил тут, что ранее попадались материалы о приручении (хозяйственном) медведей в Сибири. по всей видимости, это была даже традиция...
а) с одного форума:
Сибиряк: Недавно по телевизору показали сюжет о том как учёные ездят по глухим сибирским деревням которые будут затоплены Богучанской ГЭС. Собирают фольклор всякий. Одна бабуля рассказывает, что раньше медведь жил почти в каждом дворе. Его держали как домашнее животное. И рассказала про своего медведя, дескать большой был и добрый. Но держали его в строгости. Стоило ему лишь курицу сожрать, так его сразу решили застрелить. Вроде такое правило было. И вот говорит бабка я плачу от жалости, позвала к себе медведя, он подбежала и встал на задние лапы, обнял меня и тоже ревёт. Потом его застрелили. И фотку показала на которой маленький медвежёнок на цепи возле будки типа собачей.
б) Медвежье логово
Это было давно, в начале пятидесятых годов прошлого века...
http://rdhaus.rtime.ru/index.php?page=224&p=3
недавно были интересные материалы о том, что лось периодически приручался в старые и не очень времена и становился весьма полезным чуть ли не домашним животным...
линк от Артемиуса: http://svpressa.ru/blogs/article/39240/
2. медведи
вспомнил тут, что ранее попадались материалы о приручении (хозяйственном) медведей в Сибири. по всей видимости, это была даже традиция...
а) с одного форума:
Сибиряк: Недавно по телевизору показали сюжет о том как учёные ездят по глухим сибирским деревням которые будут затоплены Богучанской ГЭС. Собирают фольклор всякий. Одна бабуля рассказывает, что раньше медведь жил почти в каждом дворе. Его держали как домашнее животное. И рассказала про своего медведя, дескать большой был и добрый. Но держали его в строгости. Стоило ему лишь курицу сожрать, так его сразу решили застрелить. Вроде такое правило было. И вот говорит бабка я плачу от жалости, позвала к себе медведя, он подбежала и встал на задние лапы, обнял меня и тоже ревёт. Потом его застрелили. И фотку показала на которой маленький медвежёнок на цепи возле будки типа собачей.
б) Медвежье логово
Это было давно, в начале пятидесятых годов прошлого века...
Мой дядя занимался ямщиной. Конечно, это была не такая ямщина, как в старину, а просто снабжение геологоразведочных партий продуктами и всеми необходимыми материалами – гужевым транспортом. По таёжным почти непроходимым дорогам никаким другим транспортом было невозможно пробраться, на пути встречались частые заторы. Бывало, приходилось осиливать путь с помощью топора и рычага – толстой жерди. Много рассказывал дядя Трофим про свои таёжные приключения.
В конце июня с небольшим обозом он собирался выходить из города.
Было мне тогда неполных шестнадцать лет. Учёба закончилась, начались долгожданные летние каникулы. Я решил идти с дядей Трофимом в тайгу. Решил – это не совсем правильное выражение, не за мной было решающее слово, нужно было в первую очередь уговорить мать. Притом ещё не известно, согласится ли дядя Трофим взять меня с собой. Я начал, как говорится, прощупывать почву, завёл разговор издалека. Мать сразу почувствовала что-то неладное, насторожилась, будто ожидала от меня какого-то подвоха. Отец меня понял сразу, с полуслова и сказал:
– Хочет ехать, пусть едет.
Мать, как все матери в таких случаях, стала в оппозицию, была категорически против моей «дурацкой» затеи. Кончилось тем, что мать закатила отцу истерику. Она и слушать не хотела, чтобы её ребенок (хорош ребенок – метр восемьдесят ростом) поехал в эту дремучую тайгу, где кишмя кишат разные хищные звери. Отец доказывал обратное, говорил, что я уже вполне взрослый парень, и пора мне оторваться от материнской юбки. Я был бесконечно благодарен отцу, и, разумеется, поддерживал его точку зрения. В первый день спорящие стороны к общему согласию так и не пришли. На второй день я отправился к дяде Трофиму договариваться о поездке в тайгу. Я и не ожидал, что он так охотно согласится взять меня с собой в этот рейс. Дядя Трофим обещал зачислить меня приказом во временный штат извозчиком, это уже что-то значило. Меня поставят на полное довольствие, и я буду даже получать жалование. Я был на седьмом небе. Подумать только, какое счастье мне привалило, – ехать в экспедицию полноправным членом! Для шестнадцатилетнего паренька это было пределом желания. Мать, хоть и плакала и костерила дядю Трофима с отцом на чем свет стоял, но котомку с харчами всё же собрала. Это была победа!
Мать перед отъездом читала мне нотации по полной программе: что я должен делать и что не делать, как и когда есть, обязательно перед едой мыть руки, слушаться во всем дядю Трофима, в тайгу одному не ходить, ночью хорошо укутываться, чтобы, упаси Бог, не простыть. И ещё всякую всячину, всё не запомнишь.
Вышли мы из города ранним утром. В тайгу, как и в море, не ездят, а ходят, так мне объяснил дядя Трофим. Для меня всё было жутко интересно, с каждым днём – что-то новое. Само собой разумеется, настроение было приподнятое, от гордости грудь распирало. Шутка сказать, первый раз в жизни, я выступаю, как самостоятельный человек, без родительской опеки. В шестнадцатилетнем возрасте особенно хочется быть взрослым и самостоятельным. И вот я наравне со взрослыми – в шестисоткилометровом таёжном переходе. Сколько будет разговоров по возвращении из экспедиции!
Наш маршрут был к верховьям Удурты. Дядя Трофим говорил, что дней за восемнадцать-двадцать мы туда доберёмся. Дорога, если её вообще можно было назвать дорогой, тянулась узкой лентой вдоль берега небольшой речки, временами она ныряла в чёрную тяжело проходимую тайгу. Путь был ухабистым, в кочках и колдобинах, с крутыми поворотами и изгибами. На болотистых местах дорога была устлана сплошным жердевым настилом. На этом настиле телеги так отчаянно подпрыгивали и грохотали, словно по небу прокатывался Илья-пророк на своей колеснице. Всё было ничего, терпимо, только страшно донимали в дороге мелкий гнус и мошкара. Это такая невообразимая гадость, – лезет в рот и в нос, доводит человека до зуда по всему телу, – ну, никакого спасения! Не знаю, как бы я вообще вытерпел, не научи меня дядя Трофим натираться травой, название которой теперь уже забыл. Хоть рожа вымазана так, что на лешего становишься похожим, но гнус уже не так донимает.
На одиннадцатые сутки мы добрались до селения с на редкость метким названием – «Медвежье логово». Это была небольшая деревушка в сорок-пятьдесят дворов, огороженная высокой жердевой изгородью. До ближайшего населенного пункта было триста пятьдесят километров. Почта сюда приходила только один раз в три месяца. Другой связи с «большой землей» не было.
Наш обоз состоял из двенадцати подвод, на первой телеге восседал дядя Трофим. Как только заехали за жердевую изгородь, транспорт остановился. Моя телега была предпоследняя, мне не было видно, что там впереди твориться, и зачем остановка. Вдруг вижу, из деревни бежит нам навстречу здоровенный бурый медведь, бежит, как на пожар, – только зад подкидывает.
Некоторые извозчики сошли с телег и придерживали своих лошадей под узду. Моих рыжих меринов, как мне казалось, придерживать не нужно было, они были, уже в преклонном возрасте, упитанные, медлительные, как быки, и на редкость ленивые. Они на своём лошадином веку, наверное, немало повидали, их медведем, пожалуй, уже не удивишь. Другие лошади похрапывали, фыркали, пританцовывали, а мои рыжие даже ушами не повели.
Медведь не добежал метров десять до первой телеги, поднялся на задние лапы, во весь медвежий рост, и стал в перевалку приближаться к дяде Трофиму. Смотрю на эту картину и думаю, что же будет дальше? Медведь подходит к дяде Трофиму, как к старому приятелю, протягивает ему лапу, и трясёт его руку, точно так, как это принято у людей. Осталось только ещё облобызаться. Дядя Трофим хлопает зверя по плечу, что-то ему говорит, потом достаёт из кармана кусок сахара и даёт медведю. Мишка тут же отправляет кусок сахара в свою вытянутую узкую пасть. Таким образом, медведь по очереди собирал дань со всех извозчиков и каждому в благодарность тряс руку.
Дошла очередь и до меня... Дело прошлое, но я тогда здорово струсил, и было от чего. Как не говори, а медведь – зверь дикий. Пойди узнай, что у него на уме! Медведь подходил к моей телеге всё ближе и ближе. По моему телу пробежал какой-то неприятный зуд. Чувствую, как откуда-то появились мурашки, и забегали по спине, вверх вниз и обратно. Медведь – зверюга уже в нескольких шагах от меня. Я первый раз в жизни видел так близко живого настоящего медведя: глаза глубоко посажены, маленькие. Такой здоровый зверь, – и такие маленькие глаза, блестят, как светящиеся угли. Пасть полуоткрыта, мне хорошо виден нижний ряд белых зубов и длинный, узкий вибрирующий язык – красный с фиолетовым оттенком. Дикая звериная морда нагнала на меня неимоверный ужас. Шутка ли дело, передо мной всамделишный дикий зверь. Медведь уже протягивал ко мне свою лапу. Меня, как ветром сдуло с телеги. Я только тогда пришёл немного в себя, когда очутился на трёхметровой жердевой изгороди. Всё произошло молниеносно, для моего необыкновенного броска, потребовалось всего несколько секунд. Извозчики, глядя на меня, хватались за животы и корчились от смеха. Но мне тогда было не до смеха: коленки дрожали, выбивая мелкую дрожь, сердце трепетало, как у пойманного воробья. Медведь стоял ошеломлённый, он, вероятно, сразу не понял, что произошло, почему этот дурачок взобрался на изгородь. Потом он по медвежьему решил, что его незаслуженно обидели, недодали то, что положено ему по статусу. Мишка, как капризный ребенок, заорал так, что мои рыжие очнулись от дрёма, переступили с ноги на ногу, но тут же опять успокоились. Соседние лошади, уже одним его видом напуганные, – а тут ещё этот дикий рёв, – рванулись в сторону, зацепили мою телегу, выступающей осью выдрали несколько спиц из заднего колеса. Поднялся невообразимый шум. Одна телега чуть не опрокинулась, повисла на боку. Дядя Трофим был уже возле моей телеги. Он безбожно матерился, и было от чего: лошади перепутали сбрую, порвали постромки. Ему нужно было на ком-то сорвать злобу, ближе всех к нему был Топтыгин. Дядя Трофим огрел его кнутом, раз другой, третий. Медведь ещё пуще прежнего заорал, опустился на все четыре лапы и полным аллюром помчался в деревушку. От его рёва лошади, вконец ошалевшие, рванулись с места и умудрились опрокинуть одну телегу. Теперь матерились все хором, только я один, сидя на изгороди, в душе посмеивался. Здорово сказано в народной поговорке: «Смеется тот, кто смеется последним». Я подождал ещё немного, – медведь уже скрылся из виду, – слез с изгороди и направился к своей телеге. Извозчики рычали друг на друга, были зверски злые и так матюгались, что уши вяли. Дядя Трофим тоже не мог успокоиться, он крыл матом всех и всё на свете. Мне доставалось больше всех, по его выкрикам получалось, будто я во всём виноват. Вина моя была в том, что не смог по-братски держаться с хищным зверьем – медведем. Тоже мне родственничек нашелся, чтоб ему кисло было!
Повозились мужики с телегами, подшаманили их немного, распутали лошадей. Глядя на весь этот кавардак, дядя Трофим сказал:
– Придется в «Медвежьем логове» денька два задержаться, подремонтировать телеги, и починить сбрую. Чертов Топтыгин, принесла же его нечистая сила. – Он в сердцах плюнул и пошёл к своей телеге.
Наш обоз заехал в большой двор старого охотника Прохора Евдокимовича. Изба у него была большая, просторная, – пятистенный сруб сам рубил, всё было сделано добротно, на века. Двор был обстроен надворными постройками, места всем хватало.
Жил Прохор Евдокимович со своим младшим сыном Евдокимом Прохоровичем – первым охотником в «Медвежьем логове». Старик радушно принял дядю Трофима. Оказалось, они были старые приятели. Дядя Трофим здесь не раз останавливался. Это был его заезжий двор, как он говорил. Нам отвели отдельную комнату в пристройке. Первым делом распрягли лошадей, заложили им в ясли корм, затем каждый занялся своим делом: кто чинил сбрую, кто ладил телегу. У меня всё было более или менее в порядке. Я с медведем не якшался, поэтому делать мне особенно было нечего. Заднее колесо ещё у изгороди заменили, а помазать ось телеги я решил перед выездом. Некоторое время я слонялся по двору, потом вышел на улицу, решил побродить по деревне, посмотреть её «достопримечательности». Единственная улица была совершенно безлюдна, только на краю улицы показалось живое существо, но то был не человек, а медведь.
В это время года все женщины и подростки – обычный уличный люд – находились в тайге на сборе ягод и грибов. Избы здесь были все одинаковые, рубленые пятистенки с шатровыми крышами, крытые щепой или, как здесь говорили, – дранкой. Каждая изба была окружена хозяйскими постройками, благо строительного материала было здесь вдоволь. Шёл я по направлению к безымянной речушке, которая виднелась в конце деревни.
Возле одной избы, в палисаднике, я увидел сидящего медведя. Сидит стервец, как человек. Я невольно остановился: опять медведь! Действительно, – медвежье логово, видать, не зря деревушка получила такое название. Моё любопытство взяло верх над страхом. Я решил посмотреть, чем медведь там занимается. Он махал над чем-то пучком веток. Медведь меня тоже заметил, уставился в мою сторону, разглядывая меня. Я был для него незнакомый и, может быт, поэтому привлёк его внимание. Он от удивления даже приоткрыл свою пасть. Я на всякий случай оглянулся, далеко ли до избы Прохора Евдокимовича, успею ли я добежать в случае необходимости. Медведь так был занят разглядывание пришельца, то есть меня, что на время забыл про своё занятие. Оказалось, перед медведем на подстилке лежал его хозяин и дремал, а в обязанности Топтыгина входило отгонять от хозяина мошкару и гнус, чтобы не беспокоили его послеобеденный отдых. По-видимому, мошкара и мелкий гнус воспользовались тем, что Топтыгин на короткое время отвлёкся, и насели на хозяина, ибо хозяин, не вставая, молча ударил ногой Топтыгина в живот, напомнив ему тем самым про обязанности. Топтыгин взревел от обиды и тут же принялся усердно махать веником. В этом чёртовом «Медвежьем логове», наверное, больше медведей, чем собак. Дальше идти у меня охота отпала, не хотелось мне больше встречаться с медведями, а их здесь держали, как домработников, в каждом дворе.
Вечером нас всех пригласили в «большую избу» на ужин. В торце длинного дощатого стола восседал Прохор Евдокимович, рядом с ним по правую руку сидел дядя Трофим. Все расселись по местам. Из передней появился старый знакомый Топтыгин, тот самый, который нас встречал при въезде в деревушку. Под мышкой у него был здоровенный чурбак, он опустил его на пол, у второго торца стола, и уселся там. Топтыгина чужие люди нисколько не смущали, он положил лапы на стол, и сделал серьезную рожу, будто приготовился к чему-то важному. Я сидел вторым от медведя. Здесь он казался уже не таким страшным, хотя его общество не вызывало удовольствия, конечно, лучше было бы ужинать без него. Зверь всё-таки есть зверь.
Ужин по тем временам был более чем обильный: мясо пареное, мясо жареное, рыба, грибы – солёные и жареные, и ещё ягоды всех видов. Такой ужин в России без выпивки редко когда обходится. Дядя Трофим выставил на стол несколько бутылок водки, Прохор Евдокимович в свою очередь поставил на стол ведёрный бидон с медовухой.
Разлили по первой, Топтыгин тоже выставил свою деревянную кружку. Прохор Евдокимович налил ему наравне со всеми. Это нужно было видеть: Топтыгин хлестал водку, как настоящий мужик. После третьей, за столом заговорили, разговор в основном крутился вокруг охотничьей темы, Топтыгин постоянно поворачивал свою большую голову к говорящему, можно было подумать, что он понимает, о чём говорят. Он делал такую уморительную рожу, так внимательно слушал говорящего, что тяжело было удержаться от смеха.
Молодая хозяйка – сноха Прохора Евдокимовича, возилась с ухватом возле большой русской печи, вытаскивала чугунки, ставила новые, громко стучала посудой, в это время в зыбке заплакал ребёнок. Молодая хозяйка повернулась к Топтыгину, и говорит ему, как человеку:
– Иди, покачай зыбку.
Топтыгин и ухом не повёл, будто это совсем не ему говорилось. Он так внимательно слушал, что говорит Прохор Евдокимович, что даже пасть приоткрыл. Молодая хозяйка второй раз ему говорит, чтобы он зыбку покачал. Топтыгин на этот раз вроде бы даже огрызнулся, издал какое-то недовольное ворчание. Возможно, по-медвежьему это должно было значить, «если тебе нужно, иди сама качай, твой отпрыск, а не мой», и сделал лапой такое движение, будто отмахивался, как от надоедливой мухи. Это была большая неосторожность со стороны Топтыгина по отношению к молодой хозяйке, ему это могло дорого обойтись. Хозяйка опустила ухват, подбоченилась и грозно проговорила, обращаясь к медведю:
– Кому я сказала, зыбку качать?
Топтыгин поёрзал на своем берёзовом чурбаке, по его морде было видно, что ему очень не хочется уходить от стола. Вероятно, он надеялся, что ему ещё может перепасть кружка медовухи, которую он очень обожал. Хозяйка больше не стала ничего говорить, схватила ухват и со всей силы огрела его по хребту – раз, второй, третий. Я даже не мог подозревать, что в таком огромном звере могло содержаться столько прыткости: медведь одним прыжком оказался возле зыбки. Но молодая хозяйка вошла уже в азарт и продолжала его молотить по чём попало. Топтыгин одной лапой отмахивался от нападающей обозленной хозяйки, а второй лапой так раскачивал зыбку, что, казалось, он вот-вот расшибёт ребёнка и при этом так страшно ревел на всю избу, что стёкла дрожали.
Вмешался Прохор Евдокимович:
– Оставь ты его, Настя! Такой тарарам подняли, хоть из избы выбегай.
– А что он, паршивец эдакий, выводит меня из терпения? Жрать, так каждый день садится за стол, а делать ничего не хочет, лежебока. Лентяй проклятый! Батя, пора его уже на котлеты пускать, проку от него всё равно нет, только одна шкода. Он меня когда-нибудь доведёт, влеплю ему картечь в башку.
– Потом, потом, Настенька! Присядь-ка ты за стол, хватит тебе возиться возле печи.
Дядя Трофим тоже стал просить хозяйку, чтобы она присоединилась к нам, села за стол.
Казалось, мир был восстановлен, Топтыгин усердно качал зыбку, не отрывая свой жадный взгляд от стола. Хозяйка выпила чарочку, на скорую руку закусила, извинилась перед дядей Трофимом и поспешила к зыбке. Она погрозила медведю кулаком:
– Я тебе, паршивец!
Топтыгин на всякий случай посторонился, молодая хозяйка по всей вероятности была крутая характером. Топтыгин, наверное, это не раз испытал на своем собственном хребте. Хозяйка взяла из зыбки ребёнка, ушла в другую комнату, а Топтыгин мог теперь спокойно вернуться к столу. Как ни в чём не бывало, он уселся на свой чурбак и опять, как прежде, уставился своей вытянутой мордой в сторону говорящих.
После ужина Топтыгин давал бесплатный концерт. Это надо было видеть, что только эта бестия не вытворяла! Особенно здорово у него получилось, когда он стал копировать, как ходит какая-то деревенская Ефросинья. Как он только не выкручивал своим обрубленным задом, выпячивал мнимые груди, прижимал к ним свои лапы, наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Глядя на Топтыгина-артиста, можно было кишки надорвать от смеха. Такие проделки медведей мне ни в одном цирке не приходилось видеть. Спора нет, Топтыгин был по медвежьему одарён, можно сказать – таёжный самородок.
Разошлись мы поздно, было уже за полночь. Но солнце ещё не зашло, оно только опустилось до края горизонта и опять поднялось, на свою прежнюю орбиту.
Утром я зашел в сарай за совковой лопатой, чтобы убрать конский помёт. Смотрю, на коровьем стойле пристроился Топтыгин. Заметив, его я, попятился назад. Стал со стороны за ним наблюдать, Топтыгин поднялся на задние лапы, дотянулся до верхней жерди с куриным насестом и принялся одной лапой гладить рябую курицу, которая сидела в гнезде. Он гладил её до тех пор, пока курица не закудахтала. Тогда он мгновенно смахнул её с гнезда, схватил яйцо и был таков. Мимо меня пронёсся, как угорелый, целый день я его больше не видел.
Вечером Федор Васильев, извозчик из нашего коллектива, пригласил меня пойти на деревенскую «вечеринку» посмотреть, как проводят досуг в этом глухом таёжном уголке. Место, где собирается молодежь, найти было легко: где играет гармошка – там и сборы.
Молодежь посёлка собралась возле одной избы, улица служила танцплощадкой. Что меня больше всего удивляло: даже здесь на вечеринке не обошлось без медведей. Вокруг танцующих местные подростки катались на двух медведях, разумеется, за особую плату. Существовал у них своеобразный тариф: один круг – пирожок или шанежка. Можно было платить и сахаром. Всё медвежье племя – страшные сладкоежки. Я продолжал больше наблюдать за пацанами, худо приходилось тому подростку, который не хотел рассчитаться за проезд и улизнуть. Медведи умели требовать свои кровные, горбом заработанные.
Танцы в обществе мишек мня совсем не прельщали, поэтому я отправился спать.
На второй день поутру мы выехали из «Медвежьего логова», тяжелыми дорогами пробирались дальше на север.
Сколько мне не приходилось бродить по таёжным местам, но ничего, подобного «Медвежьему логову» я больше не встречал.
Великое Устье, 1973
В конце июня с небольшим обозом он собирался выходить из города.
Было мне тогда неполных шестнадцать лет. Учёба закончилась, начались долгожданные летние каникулы. Я решил идти с дядей Трофимом в тайгу. Решил – это не совсем правильное выражение, не за мной было решающее слово, нужно было в первую очередь уговорить мать. Притом ещё не известно, согласится ли дядя Трофим взять меня с собой. Я начал, как говорится, прощупывать почву, завёл разговор издалека. Мать сразу почувствовала что-то неладное, насторожилась, будто ожидала от меня какого-то подвоха. Отец меня понял сразу, с полуслова и сказал:
– Хочет ехать, пусть едет.
Мать, как все матери в таких случаях, стала в оппозицию, была категорически против моей «дурацкой» затеи. Кончилось тем, что мать закатила отцу истерику. Она и слушать не хотела, чтобы её ребенок (хорош ребенок – метр восемьдесят ростом) поехал в эту дремучую тайгу, где кишмя кишат разные хищные звери. Отец доказывал обратное, говорил, что я уже вполне взрослый парень, и пора мне оторваться от материнской юбки. Я был бесконечно благодарен отцу, и, разумеется, поддерживал его точку зрения. В первый день спорящие стороны к общему согласию так и не пришли. На второй день я отправился к дяде Трофиму договариваться о поездке в тайгу. Я и не ожидал, что он так охотно согласится взять меня с собой в этот рейс. Дядя Трофим обещал зачислить меня приказом во временный штат извозчиком, это уже что-то значило. Меня поставят на полное довольствие, и я буду даже получать жалование. Я был на седьмом небе. Подумать только, какое счастье мне привалило, – ехать в экспедицию полноправным членом! Для шестнадцатилетнего паренька это было пределом желания. Мать, хоть и плакала и костерила дядю Трофима с отцом на чем свет стоял, но котомку с харчами всё же собрала. Это была победа!
Мать перед отъездом читала мне нотации по полной программе: что я должен делать и что не делать, как и когда есть, обязательно перед едой мыть руки, слушаться во всем дядю Трофима, в тайгу одному не ходить, ночью хорошо укутываться, чтобы, упаси Бог, не простыть. И ещё всякую всячину, всё не запомнишь.
Вышли мы из города ранним утром. В тайгу, как и в море, не ездят, а ходят, так мне объяснил дядя Трофим. Для меня всё было жутко интересно, с каждым днём – что-то новое. Само собой разумеется, настроение было приподнятое, от гордости грудь распирало. Шутка сказать, первый раз в жизни, я выступаю, как самостоятельный человек, без родительской опеки. В шестнадцатилетнем возрасте особенно хочется быть взрослым и самостоятельным. И вот я наравне со взрослыми – в шестисоткилометровом таёжном переходе. Сколько будет разговоров по возвращении из экспедиции!
Наш маршрут был к верховьям Удурты. Дядя Трофим говорил, что дней за восемнадцать-двадцать мы туда доберёмся. Дорога, если её вообще можно было назвать дорогой, тянулась узкой лентой вдоль берега небольшой речки, временами она ныряла в чёрную тяжело проходимую тайгу. Путь был ухабистым, в кочках и колдобинах, с крутыми поворотами и изгибами. На болотистых местах дорога была устлана сплошным жердевым настилом. На этом настиле телеги так отчаянно подпрыгивали и грохотали, словно по небу прокатывался Илья-пророк на своей колеснице. Всё было ничего, терпимо, только страшно донимали в дороге мелкий гнус и мошкара. Это такая невообразимая гадость, – лезет в рот и в нос, доводит человека до зуда по всему телу, – ну, никакого спасения! Не знаю, как бы я вообще вытерпел, не научи меня дядя Трофим натираться травой, название которой теперь уже забыл. Хоть рожа вымазана так, что на лешего становишься похожим, но гнус уже не так донимает.
На одиннадцатые сутки мы добрались до селения с на редкость метким названием – «Медвежье логово». Это была небольшая деревушка в сорок-пятьдесят дворов, огороженная высокой жердевой изгородью. До ближайшего населенного пункта было триста пятьдесят километров. Почта сюда приходила только один раз в три месяца. Другой связи с «большой землей» не было.
Наш обоз состоял из двенадцати подвод, на первой телеге восседал дядя Трофим. Как только заехали за жердевую изгородь, транспорт остановился. Моя телега была предпоследняя, мне не было видно, что там впереди твориться, и зачем остановка. Вдруг вижу, из деревни бежит нам навстречу здоровенный бурый медведь, бежит, как на пожар, – только зад подкидывает.
Некоторые извозчики сошли с телег и придерживали своих лошадей под узду. Моих рыжих меринов, как мне казалось, придерживать не нужно было, они были, уже в преклонном возрасте, упитанные, медлительные, как быки, и на редкость ленивые. Они на своём лошадином веку, наверное, немало повидали, их медведем, пожалуй, уже не удивишь. Другие лошади похрапывали, фыркали, пританцовывали, а мои рыжие даже ушами не повели.
Медведь не добежал метров десять до первой телеги, поднялся на задние лапы, во весь медвежий рост, и стал в перевалку приближаться к дяде Трофиму. Смотрю на эту картину и думаю, что же будет дальше? Медведь подходит к дяде Трофиму, как к старому приятелю, протягивает ему лапу, и трясёт его руку, точно так, как это принято у людей. Осталось только ещё облобызаться. Дядя Трофим хлопает зверя по плечу, что-то ему говорит, потом достаёт из кармана кусок сахара и даёт медведю. Мишка тут же отправляет кусок сахара в свою вытянутую узкую пасть. Таким образом, медведь по очереди собирал дань со всех извозчиков и каждому в благодарность тряс руку.
Дошла очередь и до меня... Дело прошлое, но я тогда здорово струсил, и было от чего. Как не говори, а медведь – зверь дикий. Пойди узнай, что у него на уме! Медведь подходил к моей телеге всё ближе и ближе. По моему телу пробежал какой-то неприятный зуд. Чувствую, как откуда-то появились мурашки, и забегали по спине, вверх вниз и обратно. Медведь – зверюга уже в нескольких шагах от меня. Я первый раз в жизни видел так близко живого настоящего медведя: глаза глубоко посажены, маленькие. Такой здоровый зверь, – и такие маленькие глаза, блестят, как светящиеся угли. Пасть полуоткрыта, мне хорошо виден нижний ряд белых зубов и длинный, узкий вибрирующий язык – красный с фиолетовым оттенком. Дикая звериная морда нагнала на меня неимоверный ужас. Шутка ли дело, передо мной всамделишный дикий зверь. Медведь уже протягивал ко мне свою лапу. Меня, как ветром сдуло с телеги. Я только тогда пришёл немного в себя, когда очутился на трёхметровой жердевой изгороди. Всё произошло молниеносно, для моего необыкновенного броска, потребовалось всего несколько секунд. Извозчики, глядя на меня, хватались за животы и корчились от смеха. Но мне тогда было не до смеха: коленки дрожали, выбивая мелкую дрожь, сердце трепетало, как у пойманного воробья. Медведь стоял ошеломлённый, он, вероятно, сразу не понял, что произошло, почему этот дурачок взобрался на изгородь. Потом он по медвежьему решил, что его незаслуженно обидели, недодали то, что положено ему по статусу. Мишка, как капризный ребенок, заорал так, что мои рыжие очнулись от дрёма, переступили с ноги на ногу, но тут же опять успокоились. Соседние лошади, уже одним его видом напуганные, – а тут ещё этот дикий рёв, – рванулись в сторону, зацепили мою телегу, выступающей осью выдрали несколько спиц из заднего колеса. Поднялся невообразимый шум. Одна телега чуть не опрокинулась, повисла на боку. Дядя Трофим был уже возле моей телеги. Он безбожно матерился, и было от чего: лошади перепутали сбрую, порвали постромки. Ему нужно было на ком-то сорвать злобу, ближе всех к нему был Топтыгин. Дядя Трофим огрел его кнутом, раз другой, третий. Медведь ещё пуще прежнего заорал, опустился на все четыре лапы и полным аллюром помчался в деревушку. От его рёва лошади, вконец ошалевшие, рванулись с места и умудрились опрокинуть одну телегу. Теперь матерились все хором, только я один, сидя на изгороди, в душе посмеивался. Здорово сказано в народной поговорке: «Смеется тот, кто смеется последним». Я подождал ещё немного, – медведь уже скрылся из виду, – слез с изгороди и направился к своей телеге. Извозчики рычали друг на друга, были зверски злые и так матюгались, что уши вяли. Дядя Трофим тоже не мог успокоиться, он крыл матом всех и всё на свете. Мне доставалось больше всех, по его выкрикам получалось, будто я во всём виноват. Вина моя была в том, что не смог по-братски держаться с хищным зверьем – медведем. Тоже мне родственничек нашелся, чтоб ему кисло было!
Повозились мужики с телегами, подшаманили их немного, распутали лошадей. Глядя на весь этот кавардак, дядя Трофим сказал:
– Придется в «Медвежьем логове» денька два задержаться, подремонтировать телеги, и починить сбрую. Чертов Топтыгин, принесла же его нечистая сила. – Он в сердцах плюнул и пошёл к своей телеге.
Наш обоз заехал в большой двор старого охотника Прохора Евдокимовича. Изба у него была большая, просторная, – пятистенный сруб сам рубил, всё было сделано добротно, на века. Двор был обстроен надворными постройками, места всем хватало.
Жил Прохор Евдокимович со своим младшим сыном Евдокимом Прохоровичем – первым охотником в «Медвежьем логове». Старик радушно принял дядю Трофима. Оказалось, они были старые приятели. Дядя Трофим здесь не раз останавливался. Это был его заезжий двор, как он говорил. Нам отвели отдельную комнату в пристройке. Первым делом распрягли лошадей, заложили им в ясли корм, затем каждый занялся своим делом: кто чинил сбрую, кто ладил телегу. У меня всё было более или менее в порядке. Я с медведем не якшался, поэтому делать мне особенно было нечего. Заднее колесо ещё у изгороди заменили, а помазать ось телеги я решил перед выездом. Некоторое время я слонялся по двору, потом вышел на улицу, решил побродить по деревне, посмотреть её «достопримечательности». Единственная улица была совершенно безлюдна, только на краю улицы показалось живое существо, но то был не человек, а медведь.
В это время года все женщины и подростки – обычный уличный люд – находились в тайге на сборе ягод и грибов. Избы здесь были все одинаковые, рубленые пятистенки с шатровыми крышами, крытые щепой или, как здесь говорили, – дранкой. Каждая изба была окружена хозяйскими постройками, благо строительного материала было здесь вдоволь. Шёл я по направлению к безымянной речушке, которая виднелась в конце деревни.
Возле одной избы, в палисаднике, я увидел сидящего медведя. Сидит стервец, как человек. Я невольно остановился: опять медведь! Действительно, – медвежье логово, видать, не зря деревушка получила такое название. Моё любопытство взяло верх над страхом. Я решил посмотреть, чем медведь там занимается. Он махал над чем-то пучком веток. Медведь меня тоже заметил, уставился в мою сторону, разглядывая меня. Я был для него незнакомый и, может быт, поэтому привлёк его внимание. Он от удивления даже приоткрыл свою пасть. Я на всякий случай оглянулся, далеко ли до избы Прохора Евдокимовича, успею ли я добежать в случае необходимости. Медведь так был занят разглядывание пришельца, то есть меня, что на время забыл про своё занятие. Оказалось, перед медведем на подстилке лежал его хозяин и дремал, а в обязанности Топтыгина входило отгонять от хозяина мошкару и гнус, чтобы не беспокоили его послеобеденный отдых. По-видимому, мошкара и мелкий гнус воспользовались тем, что Топтыгин на короткое время отвлёкся, и насели на хозяина, ибо хозяин, не вставая, молча ударил ногой Топтыгина в живот, напомнив ему тем самым про обязанности. Топтыгин взревел от обиды и тут же принялся усердно махать веником. В этом чёртовом «Медвежьем логове», наверное, больше медведей, чем собак. Дальше идти у меня охота отпала, не хотелось мне больше встречаться с медведями, а их здесь держали, как домработников, в каждом дворе.
Вечером нас всех пригласили в «большую избу» на ужин. В торце длинного дощатого стола восседал Прохор Евдокимович, рядом с ним по правую руку сидел дядя Трофим. Все расселись по местам. Из передней появился старый знакомый Топтыгин, тот самый, который нас встречал при въезде в деревушку. Под мышкой у него был здоровенный чурбак, он опустил его на пол, у второго торца стола, и уселся там. Топтыгина чужие люди нисколько не смущали, он положил лапы на стол, и сделал серьезную рожу, будто приготовился к чему-то важному. Я сидел вторым от медведя. Здесь он казался уже не таким страшным, хотя его общество не вызывало удовольствия, конечно, лучше было бы ужинать без него. Зверь всё-таки есть зверь.
Ужин по тем временам был более чем обильный: мясо пареное, мясо жареное, рыба, грибы – солёные и жареные, и ещё ягоды всех видов. Такой ужин в России без выпивки редко когда обходится. Дядя Трофим выставил на стол несколько бутылок водки, Прохор Евдокимович в свою очередь поставил на стол ведёрный бидон с медовухой.
Разлили по первой, Топтыгин тоже выставил свою деревянную кружку. Прохор Евдокимович налил ему наравне со всеми. Это нужно было видеть: Топтыгин хлестал водку, как настоящий мужик. После третьей, за столом заговорили, разговор в основном крутился вокруг охотничьей темы, Топтыгин постоянно поворачивал свою большую голову к говорящему, можно было подумать, что он понимает, о чём говорят. Он делал такую уморительную рожу, так внимательно слушал говорящего, что тяжело было удержаться от смеха.
Молодая хозяйка – сноха Прохора Евдокимовича, возилась с ухватом возле большой русской печи, вытаскивала чугунки, ставила новые, громко стучала посудой, в это время в зыбке заплакал ребёнок. Молодая хозяйка повернулась к Топтыгину, и говорит ему, как человеку:
– Иди, покачай зыбку.
Топтыгин и ухом не повёл, будто это совсем не ему говорилось. Он так внимательно слушал, что говорит Прохор Евдокимович, что даже пасть приоткрыл. Молодая хозяйка второй раз ему говорит, чтобы он зыбку покачал. Топтыгин на этот раз вроде бы даже огрызнулся, издал какое-то недовольное ворчание. Возможно, по-медвежьему это должно было значить, «если тебе нужно, иди сама качай, твой отпрыск, а не мой», и сделал лапой такое движение, будто отмахивался, как от надоедливой мухи. Это была большая неосторожность со стороны Топтыгина по отношению к молодой хозяйке, ему это могло дорого обойтись. Хозяйка опустила ухват, подбоченилась и грозно проговорила, обращаясь к медведю:
– Кому я сказала, зыбку качать?
Топтыгин поёрзал на своем берёзовом чурбаке, по его морде было видно, что ему очень не хочется уходить от стола. Вероятно, он надеялся, что ему ещё может перепасть кружка медовухи, которую он очень обожал. Хозяйка больше не стала ничего говорить, схватила ухват и со всей силы огрела его по хребту – раз, второй, третий. Я даже не мог подозревать, что в таком огромном звере могло содержаться столько прыткости: медведь одним прыжком оказался возле зыбки. Но молодая хозяйка вошла уже в азарт и продолжала его молотить по чём попало. Топтыгин одной лапой отмахивался от нападающей обозленной хозяйки, а второй лапой так раскачивал зыбку, что, казалось, он вот-вот расшибёт ребёнка и при этом так страшно ревел на всю избу, что стёкла дрожали.
Вмешался Прохор Евдокимович:
– Оставь ты его, Настя! Такой тарарам подняли, хоть из избы выбегай.
– А что он, паршивец эдакий, выводит меня из терпения? Жрать, так каждый день садится за стол, а делать ничего не хочет, лежебока. Лентяй проклятый! Батя, пора его уже на котлеты пускать, проку от него всё равно нет, только одна шкода. Он меня когда-нибудь доведёт, влеплю ему картечь в башку.
– Потом, потом, Настенька! Присядь-ка ты за стол, хватит тебе возиться возле печи.
Дядя Трофим тоже стал просить хозяйку, чтобы она присоединилась к нам, села за стол.
Казалось, мир был восстановлен, Топтыгин усердно качал зыбку, не отрывая свой жадный взгляд от стола. Хозяйка выпила чарочку, на скорую руку закусила, извинилась перед дядей Трофимом и поспешила к зыбке. Она погрозила медведю кулаком:
– Я тебе, паршивец!
Топтыгин на всякий случай посторонился, молодая хозяйка по всей вероятности была крутая характером. Топтыгин, наверное, это не раз испытал на своем собственном хребте. Хозяйка взяла из зыбки ребёнка, ушла в другую комнату, а Топтыгин мог теперь спокойно вернуться к столу. Как ни в чём не бывало, он уселся на свой чурбак и опять, как прежде, уставился своей вытянутой мордой в сторону говорящих.
После ужина Топтыгин давал бесплатный концерт. Это надо было видеть, что только эта бестия не вытворяла! Особенно здорово у него получилось, когда он стал копировать, как ходит какая-то деревенская Ефросинья. Как он только не выкручивал своим обрубленным задом, выпячивал мнимые груди, прижимал к ним свои лапы, наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Глядя на Топтыгина-артиста, можно было кишки надорвать от смеха. Такие проделки медведей мне ни в одном цирке не приходилось видеть. Спора нет, Топтыгин был по медвежьему одарён, можно сказать – таёжный самородок.
Разошлись мы поздно, было уже за полночь. Но солнце ещё не зашло, оно только опустилось до края горизонта и опять поднялось, на свою прежнюю орбиту.
Утром я зашел в сарай за совковой лопатой, чтобы убрать конский помёт. Смотрю, на коровьем стойле пристроился Топтыгин. Заметив, его я, попятился назад. Стал со стороны за ним наблюдать, Топтыгин поднялся на задние лапы, дотянулся до верхней жерди с куриным насестом и принялся одной лапой гладить рябую курицу, которая сидела в гнезде. Он гладил её до тех пор, пока курица не закудахтала. Тогда он мгновенно смахнул её с гнезда, схватил яйцо и был таков. Мимо меня пронёсся, как угорелый, целый день я его больше не видел.
Вечером Федор Васильев, извозчик из нашего коллектива, пригласил меня пойти на деревенскую «вечеринку» посмотреть, как проводят досуг в этом глухом таёжном уголке. Место, где собирается молодежь, найти было легко: где играет гармошка – там и сборы.
Молодежь посёлка собралась возле одной избы, улица служила танцплощадкой. Что меня больше всего удивляло: даже здесь на вечеринке не обошлось без медведей. Вокруг танцующих местные подростки катались на двух медведях, разумеется, за особую плату. Существовал у них своеобразный тариф: один круг – пирожок или шанежка. Можно было платить и сахаром. Всё медвежье племя – страшные сладкоежки. Я продолжал больше наблюдать за пацанами, худо приходилось тому подростку, который не хотел рассчитаться за проезд и улизнуть. Медведи умели требовать свои кровные, горбом заработанные.
Танцы в обществе мишек мня совсем не прельщали, поэтому я отправился спать.
На второй день поутру мы выехали из «Медвежьего логова», тяжелыми дорогами пробирались дальше на север.
Сколько мне не приходилось бродить по таёжным местам, но ничего, подобного «Медвежьему логову» я больше не встречал.
Великое Устье, 1973
http://rdhaus.rtime.ru/index.php?page=224&p=3
Последнее редактирование модератором:
